Неточные совпадения
Марья Антоновна. Вы всё эдакое говорите… Я бы вас попросила, чтоб вы мне написали лучше
на память какие-нибудь стишки в альбом. Вы, верно, их
знаете много.
Скотинин. Да с ним
на роду вот что случилось. Верхом
на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы
знать, есть ли
на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему
память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
Теперь они были наедине, и Анна не
знала, о чем говорить. Она сидела у окна, глядя
на Долли и перебирая в
памяти все те, казавшиеся неистощимыми, запасы задушевных разговоров, и не находила ничего. Ей казалось в эту минуту, что всё уже было сказано.
— Чепуха какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая
на ходу шляпой пыль с брюк. — Вам кажется, что вы куда-то не туда бежали, а у меня в глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно ею выстрелили, взлетела… совсем как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут — люди изувечены, стонут, кричат, а в
память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки… черт их
знает!
Но, несмотря
на то, что он так ненормально, нездорово растолстел, Самгин, присматриваясь к нему, не мог
узнать в нем того полусонного, медлительного человека, каким Томилин жил в его
памяти.
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в
памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит
на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он
знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
—
Знаешь ли ты, милый вьюнош, — начал он опять, как бы продолжая прежнюю речь, —
знаешь ли ты, что есть предел
памяти человека
на сей земле?
Правительство
знает это, но, по крайней
памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два дня сряду обедать
на одной и той же посуде.
— А ты возьми глаза-то в зубы, да и посмотри, — хрипло отозвался Данила Семеныч, грузно вваливаясь в переднюю. — Что, не
узнал, старый хрен? Девичья память-то у тебя под старость стала… Ну, чего вытаращил
на меня шары-то? Выходит, что я самый и есть.
— Тут нет его. Не беспокойся, я
знаю, где лежит; вот оно, — сказал Алеша, сыскав в другом углу комнаты, у туалетного столика Ивана, чистое, еще сложенное и не употребленное полотенце. Иван странно посмотрел
на полотенце;
память как бы вмиг воротилась к нему.
—
Знаю, — безучастно произнес Алеша, и вдруг мелькнул у него в уме образ брата Дмитрия, но только мелькнул, и хоть напомнил что-то, какое-то дело спешное, которого уже нельзя более ни
на минуту откладывать, какой-то долг, обязанность страшную, но и это воспоминание не произвело никакого
на него впечатления, не достигло сердца его, в тот же миг вылетело из
памяти и забылось. Но долго потом вспоминал об этом Алеша.
Если бы вы были в спокойном состоянии духа, вы не только
знали бы ее наизусть, форма каждой буквы навеки врезалась бы в вашей
памяти, так долго и внимательно вы смотрели
на нее.
И я не увидел их более — я не увидел Аси. Темные слухи доходили до меня о нем, но она навсегда для меня исчезла. Я даже не
знаю, жива ли она. Однажды, несколько лет спустя, я мельком увидал за границей, в вагоне железной дороги, женщину, лицо которой живо напомнило мне незабвенные черты… но я, вероятно, был обманут случайным сходством. Ася осталась в моей
памяти той самой девочкой, какою я знавал ее в лучшую пору моей жизни, какою я ее видел в последний раз, наклоненной
на спинку низкого деревянного стула.
Несмотря
на свою громадную
память, она очень немногих из своих крестьян — преимущественно из богатых —
знала в лицо.
Очень вероятно, что через минуту он уже не
узнал бы меня при новой встрече, но в моей
памяти этот маленький эпизод остался
на всю жизнь.
— Балует!
Память у него есть: молитвы он тверже моего
знает. Врет,
память у него — каменная, коли что высечено
на ней, так уж крепко! Ты — выпори его!
Но я подозревал, что он и сам любит побасенки больше Псалтыря; он
знал его почти весь
на память, прочитывая, по обету, каждый вечер, перед сном, кафизму вслух и так, как дьячки в церкви читают часослов.
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная
память.
На трех заводах он почти каждого
знал в лицо и мог назвать по имени и отчеству, а в своих десяти кабаках вел счеты
на память, без всяких книг. Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в руки и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже
на память отсчитывалась за две недели своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.
Annette теперь ожидает, что сделают твои родные, и между тем все они как-то надеются
на предстоящие торжества. Спрашивали они мое мнение
на этот счет — я им просто отвечал куплетом из одной тюремной нашей песни: ты, верно, его помнишь и согласишься, что я кстати привел
на память эту старину. Пусть они разбирают, как
знают, мою мысль и перестанут жить пустыми надеждами: такая жизнь всегда тяжела…
Их провели в кабинет с малиновыми обоями, а
на обоях повторялся, в стиле «ампир», золотой рисунок в виде мелких лавровых венков. И сразу Ровинская
узнала своей зоркой артистической
памятью, что совершенно такие же обои были и в том кабинете, где они все четверо только что сидели.
Дама призналась Ятвасу в любви и хотела подарить ему
на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас
узнает, что это была родная сестра его, с которой он расстался еще в детстве: обоюдный ужас и — после того казак уезжает
на Кавказ, и там его убивают, а дама постригается в монахини.
Я гулял — то в саду нашей дачи, то по Нескучному, то за заставой; брал с собою какую-нибудь книгу — курс Кайданова, например, — но редко ее развертывал, а больше вслух читал стихи, которых
знал очень много
на память; кровь бродила во мне, и сердце ныло — так сладко и смешно: я все ждал, робел чего-то и всему дивился и весь был наготове; фантазия играла и носилась быстро вокруг одних и тех же представлений, как
на заре стрижи вокруг колокольни; я задумывался, грустил и даже плакал; но и сквозь слезы и сквозь грусть, навеянную то певучим стихом, то красотою вечера, проступало, как весенняя травка, радостное чувство молодой, закипающей жизни.
— Куда, чай,
узнать? — отозвалась Варвара с горечью, — мы люди темные, подначальные, поколь в глазах, дотоль нас и
знают… А вспомните, может, матушка, как вы меня в холодном чулане без пищи держивали, за косы таскивали… али вам не в диковину такие-то дела, али много за вами этого водилось, что и
на памяти ничего не удержалось?..
Знает ли он, что этот волос, который прилип у него
на языке, принадлежит девице Круазетт и составляет часть локона, подаренного ею
на память герцогу Омальскому?
Любовь? Да, вот еще! Он
знает ее наизусть, да и потерял уже способность любить. А услужливая
память, как
на смех, напоминала ему Наденьку, но не невинную, простодушную Наденьку — этого она никогда не напоминала — а непременно Наденьку-изменницу, со всею обстановкой, с деревьями, с дорожкой, с цветами, и среди всего этот змеенок, с знакомой ему улыбкой, с краской неги и стыда… и все для другого, не для него!.. Он со стоном хватался за сердце.
И не то чтобы
память изменила ему — о нет! он
знал, он слишком хорошо
знал, что последовало за той минутой, но стыд душил его — даже и теперь, столько лет спустя; он страшился того чувства неодолимого презрения к самому себе, которое, он в этом не мог сомневаться, непременно нахлынет
на него и затопит, как волною, все другие ощущения, как только он не велит
памяти своей замолчать.
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его
памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки
на ключ, и в то же время яростного сектатора бог
знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование.
— Говорить перед вами неправду, — забормотал он, — я считаю невозможным для себя:
память об Людмиле, конечно, очень жива во мне, и я бы бог
знает чего ни дал, чтобы воскресить ее и сделать счастливой
на земле, но всем этим провидение не наградило меня. Сделать тут что-либо было выше моих сил и разума; а потом мне закралась в душу мысль, — все, что я готовил для Людмилы, передать (тут уж Егор Егорыч очень сильно стал стучать ногой)… передать, — повторил он, — Сусанне.
— Я уже говорил тебе, государь, что увез боярыню по ее же упросу; а когда я
на дороге истек кровью, холопи мои нашли меня в лесу без
памяти. Не было при мне ни коня моего, ни боярыни, перенесли меня
на мельницу, к знахарю; он-то и зашептал кровь. Боле ничего не
знаю.
Слова Годунова также пришли ему
на память, и он горько усмехнулся, вспомнив, с какою уверенностью Годунов говорил о своем знании человеческого сердца. «Видно, — подумал он, — не все умеет угадывать Борис Федорыч! Государственное дело и сердце Ивана Васильевича ему ведомы; он
знает наперед, что скажет Малюта, что сделает тот или другой опричник; но как чувствуют те, которые не ищут своих выгод, это для него потемки!»
Кривой Пахомий, выпивши, любил хвастаться своей поистине удивительной
памятью, — некоторые книги он
знал «с пальца», — как еврей-ешиботник
знает талмуд, — ткнет пальцем в любую страницу, и с того слова,
на котором остановится палец, Пахомий начинает читать дальше наизусть мягоньким, гнусавым голоском.
В церкви я не молился, — было неловко пред богом бабушки повторять сердитые дедовы молитвы и плачевные псалмы; я был уверен, что бабушкину богу это не может нравиться, так же как не нравилось мне, да к тому же они напечатаны в книгах, — значит, бог
знает их
на память, как и все грамотные люди.
Великолепные сказки Пушкина были всего ближе и понятнее мне; прочитав их несколько раз, я уже
знал их
на память; лягу спать и шепчу стихи, закрыв глаза, пока не усну. Нередко я пересказывал эти сказки денщикам; они, слушая, хохочут, ласково ругаются, Сидоров гладит меня по голове и тихонько говорит...
Я
знаю много стихов
на память, кроме того, у меня есть толстая тетрадь, где записано любимое. Читаю ему «Руслана», он слушает неподвижно, слепой и немой, сдерживая хрипящее дыхание, потом говорит негромко...
Он мог говорить этими словами целый вечер, и я
знал их
на память. Слова нравились мне, но к смыслу их я относился недоверчиво. Из его слов было ясно, что человеку мешают жить, как он хочет, две силы: бог и люди.
Она звала его к себе
памятью о теле её, он пошёл к ней утром,
зная, что муж её
на базаре, дорогой подбирал в
памяти ласковые, нежные слова, вспоминал их много, но увидал её и не сказал ни одного, чувствуя, что ей это не нужно, а ему не сказать их без насилия над собою.
— Дмитрий, — начала она снова, — ведь ты не
знаешь, ведь я тебя видела там,
на этой страшной постели, я видела тебя в когтях смерти, без
памяти…
Она всегда была в дружеских отношениях с Ариной Васильевной;
узнав, что Куролесов и ей очень понравился, она открылась, что молодой майор без
памяти влюблен в Парашеньку; распространилась в похвалах жениху и сказала, что ничего так не желает, «как пристроить при своей жизни свою внучку-сиротинку, и уверена в том, что она будет счастлива; что она чувствует, что ей уже недолго жить
на свете, и потому хотела бы поторопиться этим делом».
Ложась, я
знал, что усну крепко, но встать хотел рано, и это желание — рано встать — бессознательно разбудило меня. Когда я открыл глаза,
память была пуста, как после обморока. Я не мог поймать ни одной мысли до тех пор, пока не увидел выпяченную нижнюю губу спящего Кука. Тогда смутное прояснилось, и, мгновенно восстановив события, я взял со стула часы.
На мое счастье, было всего половина десятого утра.
Дни два ему нездоровилось,
на третий казалось лучше; едва переставляя ноги, он отправился в учебную залу; там он упал в обморок, его перенесли домой, пустили ему кровь, он пришел в себя, был в полной
памяти, простился с детьми, которые молча стояли, испуганные и растерянные, около его кровати, звал их гулять и прыгать
на его могилу, потом спросил портрет Вольдемара, долго с любовью смотрел
на него и сказал племяннику: «Какой бы человек мог из него выйти… да, видно, старик дядя лучше
знал…
Глафире Львовне с первого взгляда понравился молодой человек;
на это было много причин: во-первых, Дмитрий Яковлевич с своими большими голубыми глазами был интересен; во-вторых, Глафира Львовна, кроме мужа, лакеев, кучеров да старика доктора, редко видала мужчин, особенно молодых, интересных, — а она, как мы после
узнаем, любила, по старой
памяти, платонические мечтания; в-третьих, женщины в некоторых летах смотрят
на юношу с тем непонятно влекущим чувством, с которым обыкновенно мужчины смотрят
на девушек.
Ax!.. я едва дышу… он всё бежал за мною,
Что если бы он сорвал маску… нет,
Он не
узнал меня… да и какой судьбою
Подозревать, что женщина, которой свет
Дивится с завистью, в пылу самозабвенья
К нему
на шею кинется, моля
Дать ей два сладкие мгновенья,
Не требуя любви, — но только сожаленья,
И дерзко скажет — я твоя!..
Он этой тайны вечно не
узнает…
Пускай… я не хочу… но он желает
На память у меня какой-нибудь предмет,
Кольцо… что делать… риск ужасный!
Спросите у людей;
Они вам скажут всё и даже с прибавленьем.
Они по пунктам объяснят:
Кто был там, с кем я говорила,
Кому браслет
на память подарила.
И вы
узнаете всё лучше во сто крат,
Чем если б съездили вы сами в маскерад.
Попадается
на пути молчаливый старик-курган или каменная баба, поставленная бог
знает кем и когда, бесшумно пролетит над землею ночная птица, и мало-помалу
на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и все то, что сам сумел увидеть и постичь душою.
— Подождите, голубчик! Сегодня я могу сказать вам… что-то хорошее…
Знаете — у человека, много пожившего, бывают минуты, когда он, заглянув в свое сердце, неожиданно находит там… нечто давно забытое… Оно лежало где-то глубоко
на дне сердца годы… но не утратило благоухания юности, и когда
память дотронется до него… тогда
на человека повеет… живительной свежестью утра дней…
«Мой дорогой Грегуар! Рекомендую тебе господина Жуквича, с которым я познакомилась
на водах. Он говорит, что
знает тебя, и до небес превозносит. Он едет
на житье в Москву и не имеет никого знакомых. Надеюсь, что по доброте твоей ты его примешь и обласкаешь.
На днях я переезжаю в Париж; по России я очень скучаю и каждоминутно благословляю
память о тебе!»
Нет ли
на свете других таких же книжек — он этого не
знает, да и
знать ему, собственно3 говоря, не нужно, потому что, попадись под руку «другие» книжки, они только собьют его с толку, загромоздят
память материалом, с которым он никогда не справится, — и статьи не выйдет никакой.
Мурзавецкий. Так,
на память выпросил безделушку, сувенирчик маленький. Ма тант,
знаете, что мне нужно? Мне нужна свобода.
Беркутов. А что ж Чугунов? Подьячий как подьячий — разумеется, пальца в рот не клади. Ведь вы, горячие юристы, все больше насчет высших взглядов, а, глядишь, простого прошения написать не умеете. А Чугуновы — старого закала, свод законов
на память знает; вот они и нужны.
Неизвестные слова я записывал особо; потом словесный перевод, всегда повторенный два раза, писал
на бумаге; при моей свежей
памяти, я, не уча, всегда
знал наизусть
на другой же день и французский оригинал, и русский перевод, и все отдельно записанные слова.